Старик два дня отпаивал ее настоем малины и мяты. Потом съездил в сельсовет и вызвал врача. Врач выехал. Осмотрел больную, послушал сердце, пощупал разбухшие от простуды и времени суставы, замысловато переплетенные синими жилками и, сняв очки, отвел старика к печи.
— Вот какое дело, Иван Кузьмич,— словно оправдываясь проговорил он,— выходит, в общем-то, мне и помочь вам нечем. Супруге-то сколько лет?
— Шесть десятков,— ответил старик.
— Н...да...— покачал головой врач. Ну что же, лечить мы ее, конечно, будем, только грелками тут вряд ли поможешь. Климат для нее этот не подходит. Тепло ей другое нужно, солнце нужно пожарче... Переехать бы вам куда-нибудь?
— Лекарства может какие пропишете,— робко спросил старик.
— Это непременно,— согласился врач,— выпишу все, что полагается. Только толку от этого немного будет. В теплый край ей перебраться надо,— повторил он и, сев за стол, исписал несколько клочков бумаги.
— Поедешь в больницу, там получишь все,— проговорил он и, попрощавшись, вышел из дома. Старик проводил его до саней и, вернувшись, подсел на кровать к жене.
— Ну? — спросила она, испытующе глядя на него немигающими глазами.
Старик потер шершавой ладонью лоб и пропустил, словно выжимая, через кулак бороду.
— Ничего, поживешь еще. Пройдет это. Должно пройти,— ответил он. — Так и сказал? — не поверила старуха. — Да. — А чего велел? — Лекарства разные пить..., а еще теплом велел лечиться. Многое от этого, говорит, зависит.
Старуха вздохнула, закрыла глаза и что-то зашептала. Старик не слышал слов, но потому как неторопливо и выразительно шевелились ее губы, а на лице вместо тревоги разлились необычная ясность и покой, понял, что она просит у бога сил дожить до весны и дождаться тепла. Вдруг старуха остановилась на полуслове, открыла глаза и снова спросила:
— А еще что велел?
Старик замялся. Он чувствовал, что ответить надо только правду, но не знал, как лучше объяснить все, что посоветовал доктор и, подбирая слова, медленно проговорил.
— Еще сказал, что уехать отсюда надо. Совсем уехать, туда где солнышко потеплее...
— А ты что? — допытывалась старуха, в упор глядя на него. Но теперь на ее лице уже не было покоя. Она снова насторожилась. В глазах у нее появился испуг и такая тоска, какую он видел только у раненых косуль да у собак, когда ему приходилось убивать их на мясо, для того, чтобы самому не умереть в пути от голода. От ее горячего, 'хрипловатого шепота старику стало не по себе. Он смутился и, ощутив всем существом, что не имеет права ей отказать, ответил: — Сказал, что уедем. Доживем до весны и уедем к брату твоему Петру. Деньжонок вот только не хватит, сколотить бы деньжонок маленько,— вздохнул он.— Ну, да ладно, дом продадим и корову, и ружье, и шкурки все, какие есть, авось хватит. — Корову жалко,— всхлипнула старуха.
— Обойдемся,— успокоил ее старик,— сами были бы целы. Он оглядел дом, словно попал в него впервые, и насупился. Обстановка, которую он видел каждый день, к которой привык, считая ее вполне пригодной для жилья, теперь, когда дело дошло до ее распродажи, показалась ему вдруг необычайно убогой и грубой. Добротный стол, сделанный им лет двадцать назад из вылежавшегося кедра, был надежен и хорош. Он прослужил бы еще полвека. Но кто мог его купить если в деревне такие столы были в каждом доме? Возле стола стояли две лавки и три табурета, такие же надежные и крепкие, но также не представлявшие собой никакой ценности для продажи. У стены приютилась горка с посудой. Возле печки кровать. На стенах висели полотенца. По углам на кухне, в комнате за перегородкой было еще немало всякой всячины, от продажи которой, однако, тоже вряд ли появились бы средства.
— Да, деньжонок маловато будет,— снова вздохнул старик и уже не мог отделаться от этой мысли весь день. . И тогда, когда он ходил к куму просить лошадь, и позднее, когда запрягал ее, и потом, по дороге в больницу за лекарством, и даже на обратном пути через Витим — забота о деньгах не давала ему покоя.
Лошадь легкой рысцой тащила сани по скользкой, укатанной дороге. Полозья тонко поскрипывали на раскатах. Старик прислушался к хрусту снега, время от времени зябко кутаясь в тулуп, не переставая ломать голову над тем, где взять деньги.
Вдруг впереди в кустах мелькнула собака и побежала в сторону от дороги. Старик совсем было забыл о ней, но, увидав, невольно подумал: «Белку должно причуяла». Собака продолжала бежать. «А может по следу пошла?» —« снова подумал старик и, приподнявшись на локте, выглянул из-под широкого воротника тулупа. «Пойти посмотреть, разве?» — неожиданно решил он, остановил лошадь и вылез из саней.
Собачий след увел его от дороги в густой ельник. Зверь шел низом, выбирая для своего пути самый густой чепыжник. Старик, с трудом пробираясь через сугроб, обошел ельник стороной, перелез через колоду и замер над четкой, словно вычеканенной на серебре, цепочкой следов, тянувшейся от ельника в гущу леса. Собака гнала соболя. Чистый, ровный, без единой неряшливой черточки след был совершенно свежим. Его даже не успело присыпать снежной пылью, то и дело сдуваемой' ветром с мохнатых кедровых веток. Старик не поверил своим глазам: счастье само шло в руки.
Он мучился, не зная, где достать деньги, а рядом, в заснеженной тайге, прятался редкий ценный зверь. Пот выступил у старика на лбу от неожиданности. Он опустился на колени и, заслоняя от поземки корявыми, загрубевшими на морозе, руками отпечатки маленьких лап, пристально оглядел их. На минуту ему вдруг показалось, что он ошибся, что след этот вовсе не соболий, а колонковый. Но сомнения быстро рассеялись. Колонок оставлял след помельче и не такой чистый. Длинные волоски у ногтей колонка опушили снежную мякоть неострым, расплывчатым треугольником. Старик непременно заметил бы это. Но перед глазами его на снегу виднелся такой совершенный узор, повторить который было бы трудно даже умелой руке человека. Коготь в коготь, палец в палец ставил соболь свои аккуратные лапы. И не было ни одного неряшливого штриха ни внутри, ни снаружи следа, по которому можно было бы усомниться в зрелости быстроногого зверя.
Пробежав сквозь густую поросль, соболь на ровном снегу поляны два раза сменил ход, оставляя то парные следы на прыжках, то строенные на тихом ходу. Старик с волнением разглядывал эту привычную для зверя манеру, моргая выцветшими от времени глазами, глотая воздух полуоткрытым ртом. Теперь в своей догадке он уже не сомневался нисколько. Собака нашла след соболя — это точно, и надо было только- скорее действовать, чтобы не дать ему далеко уйти.
Оторвавшись, наконец, от следа, старик первым делом окликнул собаку.
— Урча! Назад! Уймись оглашенная! Урча, Урча, снова и снова звал он до тех пор, пока собака, то и дело сердито оглядываясь назад, не вернулась к нему из чащи. Притопнув на нее ногой, старик проворно выбрался на дорогу, прыгнул в сани, и погнал лошадь размашистой рысью.
Дома, коротко рассказав жене о случившемся, он поспешно стал собираться в лес. Старуха охая поднялась с кровати, чтобы помочь ему.
— Добудешь? — несколько раз спрашивала она, глядя на мужа беспокойным взглядом. — Неужто нет,— обнадеживающе отвечал он. Старуха крестилась и вздыхала. — Ну вот и слава богу. Воротишься с охоты и деньги будут. — Будут, будут,— кивал он головой, хотя думал совсем иное.
Работа предстояла трудная. К Новому году охотники редко выходят на соболя с собакой. Мешает глубокий снег и мороз. Старик знал это, но знал и то, что в одиночку ему никогда не справиться с хитрым выносливым зверем, и даже не мыслил себя в лесу без Урчи.
Он уложил в мешок крупу, соль, сухари, половину мягкого пахнущего подом каравая, кусок солонины, обмет с колокольцами, мохнатое одеяло, котелок, взял ружье, топор и подпоясался патронташем. Ноша получилась тяжелая. Но без нее в тайге нечего было делать. Гонный соболь мог уйти далеко. Охота обещала затянуться надолго. Собравшись, старик, на удачу молча присел. Старуха тоже, поджав губы, опустилась возле него на лавку.
— Пора,— сказал наконец старик вставая. Старуха повязала ему на шею узловатыми, скрюченными пальцами свой платок. — Соседям никому не сказывай,— предупредил он,^> созорничать могут, а то и оговорят...
Она понимающе кивнула головой. Старик вышел на улицу и встал на лыжи. Урча остроухая, тонкомордая, с крутым загнутым, словно крендель, хвостом и толстым загривком, оживленно вертелась у его ног.
— Пошли,— просто сказал ей старик. Урча побежала вперед. Старик мог бы сказать ей и еще многое, если бы не был уверен в том, что она не хуже его знает, зачем они идут в лес и что предстоит им там делать. К тому же он был суеверен, а длинные разговоры перед охотой не сулили ничего хорошего.
Чтобы не встретить кого-нибудь на пути, старик пошел огородами. Но возле лабаза его, словно нарочно, окликнул кривой от оспы прасол Ефим.
— Побелковать собрался, Кузьмич? — спросил Ефим, скривив щербатую, словно в нее стреляли дробью, скулу. — Маленько,— нехотя ответил старик и быстро прибавил шагу. — Ни пуха тебе...— хитро осклабился Ефим.
Старик крякнул. «Вынесло же такую образину некстати»,— сердито пробурчал он и уже больше не отвечал ни на какие вопросы. Остаток дня старик тропил по следу. Зверь, проскочив урман, забился в гарь. Сумерки застали старика среди огромного лесного кладбища. Лет пятнадцать тому назад на этом месте от неосторожного костра тайга занялась пожаром. Столетние сосны вспыхивали как лучина и почерневшие, обуглившиеся валились друг на друга в черные выгарины, устраивая непроходимые завалы. Пожар низиной дополз до Витима, лизнул прожорливым языком холодную воду и, зашипев, угас, оставив за собой дымящееся пепелище. Идти через это место даже теперь было трудно. Заваленные снегом колоды и частая поросль мешали на каждом шагу. Тяжелая ноша давила снину. След постепенно стал теряться в темноте.
Старик подозвал собаку и сошел с лыж. Если бы день не погас так скоро и можно было бы пройти по гари еще километра три, он отыскал бы знакомое ему по многим охотам зимовье. Тогда можно было бы раздеться и на полатях спокойно отдохнуть возле печки. Но для этого надо было карабкаться во тьме по валежинам час, или два. А старик и так еле нашел в себе силы, чтобы снять с плеч мешок. Немного отдохнув, он раскопал снег, сложил из сухостоя нодыо и повесил над ней котелок. Ночь наступила холодная, тоскливая, длинная. Не дожидаясь, когда закипит вода, старик закутался в одеяло и задремал. Урча улеглась у него в ногах. В лесу было тихо. Сизый дым, лизнув мохнатую снежную навязь, улетал вверх. Дым был легкий, как мысли, которые то и дело наплывали на старика откуда-то из темноты и так же быстро уносились прочь.
Сначала старик вспомнил о жене, о ее встревоженном, обращенном к нему с надеждой взгляде, робком приглушенном голосе, о враче и о том, что он, непременно должен добыть ценную шкурку.
Потом перед глазами его всплыло лицо Кривого Ефима. Ефим, улыбаясь, показывал куда-то под ноги. Старик нагнулся и увидел весь день маячивший перед ним след зверя. Только теперь он почему-то показался старику почти запорошенным и не таким большим. Позади продолговатых ямок от задних лап появились совсем маленькие, похожие на точки, углубления. Старик пригляделся к ним пристальнее и вдруг понял, что след этот точно не соболиный, а беличий. Кривой Ефим засмеялся. Старику стало обидно, он заплакал и проснулся.
Старик снял котелок и осторожно отхлебнул несколько глотков кипятку, поел, потом завернулся в одеяло и снова закрыл глаза. После выпитого чая ему стало гораздо теплее. Он снова погрузился в свои мысли. Думал о том, что если к утру поднимется ветер или пойдет снег, след засыплет. Придеться пережидать непогоду несколько дней и только потом снова начинать гон. Он знал, что в ненастье соболь тоже не пойдет дальше, и не беспокоился о том, что отстанет от него или потеряет его совсем. Но ему не хотелось засиживаться в лесу, и он от души пожелал мороза.
«А след хороший,— опять вспомнил он о соболе,- свежий. Урча чует: спит зверь где-нибудь в колоде. Проходной зверь. Ему без отдыха никак нельзя. Голодный, наверное, к тому же. С ягодой нынче плохо, и ореха не густо. Мышь тоже пропала. Значит мех густой будет»,— решил неожиданно старик и тут же представил себе, как он положит добытую шкурку соболя на прилавок перед Ефимом, как ловко подхватит ее Ефим желтыми прокуренными пальцами, дунет для пробы в бурую искрящуюся ость и, утопив замаслившийся взгляд в подшерстке, почешет свой исклеванный подбородок и скажет: «Вот так белочку добыл Кузьмич!».
От этих мыслей старику стало совсем хорошо. Он провалился в темную, теплую бездну и больше уже ни о чем не думал. Старик уснул и спал до тех пор, пока не услыхал громкий собачий лай. Урча, прыгая возле костра, лаяла на кого-то в темноту. Старик проворно нащупал ружье и встал. Урча, осмелев, сразу же бросилась на невидимого врага.
«Росомаха шкодит, али волки. Не к добру это»,— подумал старик и осмотрелся. Небо в дальнем конце выгорины начинало светлеть. Тусклый рассеянный свет, похожий на разведенное молоко, пробиваясь через облака, опускался над тайгой серыми сумерками. Старик начал собираться. Он вернул собаку, накормил ее, поел сам и снова стал укладывать свой мешок. Ему хотелось опередить соболя, перебить ему утреннюю охоту и голодного гнать дальше.
Наступил день. Но идти стало труднее. Почуяв преследователей, соболь нарочно выбирал теперь самые непролазные завалы. Он грядничал, Шел по деревьям, прыгал в снег, пролезал сквозь гнилые колоды, проходил под сугробами и снова вскакивал на деревья.
В одном из сугробов он наткнулся на рябчика, задушил его и долго тащил в зубах, выбирая безопасное место для жировки. Но съесть свою добычу ему не удалось. Урча наседала совсем близко.
Соболь выгрыз у рябчика бок и, бросив его на радость полуголодной Урче, пустился наутек.
За весь этот день ему не удалось больше поживиться даже мышью. Старик и собака упрямо преследовали его без остановки до ночи. Следующий день тоже прошел в погоне.
Утром четвертого дня старик нашел на снегу несколько ягод рябины. Ночью соболь обгладывал уцелевшие кисти. У него было еще много сил, но старик знал, что без свежей крови их хватит уже ненадолго, и где-то в глубине души обрадовался скорой победе. Он не чувствовал зла к этому зверю и делал свое дело с привычной деловитостью. Но у него не было к нему и жалости, потому что сам он уже тоже шел через силу. Ночи стали холоднее, старик зяб, не согреваясь даже костром. Крупа кончилась.
Старик питался теперь только солониной, после которой ему весь день потом хотелось пить и неприятно сосало под ложечкой. Губы у него растрескались. Глаза покраснели от бессонных ночей и едкого дыма и начали слезиться. Но без добычи он не мог возвращаться домой и, если понадобилось продолжал бы погоню до тех пор, пока окончательно не свалился бы с ног от усталости. Ему все помнился беспокойный вопросительный взгляд жены, которым она провожала его на охоту, и он упрямо продолжая преследовать зверя, думая о том, что по ночам, без него, она тоже не спит. Прислушивается к каждому шороху на дворе, к каждому скрипу калитки и все ждет, когда он вернется. Маленькая мягкая шкурка зверя была для него сейчас дороже всего на свете.
К исходу пятого дня гарь осталась позади почти целиком. На пути среди валежника стали попадаться небольшие островки, уцелевших от огня деревьев. Земля вздыбилась, приподнялась, покрылась сопками. Соболь чаще теперь прятался под сугробы, забиваясь в каменные россыпи. Урча бросалась за ним, рыла лапами лаз, с лаем бегала вокруг норы. Зверь не выдерживал шума, со злобным урчанием выскакивал из своего укрытия и снова пускался бежать. Старик подходил, когда соболь и собака уже успевали уйти далеко вперед. Он читал оставленные ими на снегу следы, восстанавливал картину встречи и спешил за ними. Ему непременно хотелось обложить зверя обметом. Но хитрый зверь не подпускал к себе человека. Он словно чувствовал его приближение и всякий раз покидал убежище, едва старик начинал приближаться к нему. Наконец уже в сумерках Урче удалось загнать его в небольшую каменную осыпь.
Старик, запыхавшись, подбежал к норе, когда Урча, облаяв осыпь со всех сторон, сама начала разрывать лаз. Дрожащими руками старик снял с плеча мешок и, опустившись возле узкого лаза на колени, принялся выбрасывать из мешка все содержимое. Обмет, как назло, запутался в веревках под одеялом. Старик спешил, суетился, но замерзшие пальцы плохо слушались, мешок то и дело падал на снег. Урча лаяла, визжала, прыгала. Наконец старик с трудом освободил сеть и наскоро окружил ею убежище зверя. Потом, не теряя ни минуты, он начал разрывать снег вокруг осыпи.
«Только бы не упустить, только бы успеть»,— билась в голове у него беспокойная мысль, а рядом с ней уже прыгала, как сполох, готовая прорваться наружу необузданная веселость. «Догнал! Поймал! Мой зверь теперича, мой!». Он рыл снег топором, разгребал ногами, пригоршнями выбрасывал со дна рва сухие, как порошок, кристаллики льда, боясь остановиться хотя бы на минуту. Снег был глубокий. Ему пришлось закопаться почти по пояс, прежде чем обмет лег на мерзлую землю.
Над тайгой опустилась глухая ночь. Пятая ночь по счету, проведенная им в лесу. В темноте работать стало труднее. Старику пришлось наломать сухостоя и обложить осыпь со всех сторон кострами. Он зажег их сразу все на случай, если соболь выскочит из укрытия, и снова приступил к работе. Урча, опасаясь колючих искр, бегала теперь в стороне.
«Только бы обметать»,— приговаривал старик, пробивая траншею все дальше и дальше. Он рыл снег, не забывая наблюдать за кострами, и, если замечал, что один из них тухнет, быстро шел за сухими сучьями, подбрасывал прожорливому огню свежую порцию пищи и снова лез в снег. От работы ему давно уже стало жарко. Волосы слиплись под шапкой от пота, щеки горели, пот каплями выступил на лице. Борода его растрепалась от непрерывных поклонов и мокрая, сбитая, висела на подбородке, как выжатая мочалка.
К полуночи ров протянулся вокруг осыпи кольцом. Старик вывесил сеть на колья, опробовал колокольчики и в совершенном изнеможении опустился на колени.
Соболь, за которым с таким упорством он гнался пять дней, был сейчас где-то внутри обмета. Теперь оставалось только дожидаться.
Старик так устал, что даже не мог есть. Ему хотелось лечь и забыться, хотя бы на час, хотя бы на полчаса, но он не решился позволить себе этого. Сон стал бы для него могилой. Пошатываясь, словно пьяный, он встал, обошел ненужные теперь уже костры, собрал в одну кучу все несгоревшие сучки и, распахнув шубу, сел возле яркого пламени. Рубаха задымилась на нем от пара. Он обсушился, попил чаю и накормил остатками солонины Урчу.
— Поймала, шельма, зверя, поймала..,— ласково проговорил он, потрепав собаку по спине.— Теперь не уйдет. Схватим, да обдерем,«и делу конец. А сами домой, подарок понесем старухе. Да ты не вертись.
Ишь, юла, - заметил он неожиданное беспокойство собаки.— Куда полетела? Вот твое место. Обмет карауль,— проговорил он и стал устраиваться на отдых. Спать он не думал, но полежать хотелось — ныла спина.
Он нарубил свежего лапника, сложил его в кучу, накрыл сверху одеялом и лег так, чтобы следить за обметом. Костер ярко освещал сеть, и старику хорошо было видно все, что делалось внутри ее. Снег возле лаза был вытоптан, но сам лаз отчетливо чернел на фоне осыпи. Старик внимательно пригляделся к нему, стараясь представить самого зверя, но мысли его почему-то не хотели работать в этом обычном для них направлении, сбивались, путались, и постепенно перешли на самого старика. Ему почему-то вдруг подумалось, что это, наверное, последний соболь в его жизни, что ему уже никогда больше не придется ходить за этим хитрым, выносливым зверьком, и старику стало грустно. Не то, что он очень устал от охоты, он был еще крепок, но вот спина. Она заныла в первую же ночь, проведенную им в лесу, и не переставала болеть до сих пор. Глаза тоже стали подводить. Он все чаще принимал теперь какие-нибудь замысловато выкрученные сучки или пни за птиц и зверей. А однажды даже выстрелил в воронье гнездо — показалось, что глухарь. Это было очень обидно. Потому что еще совсем недавно он был молодым, лесовал по две-три недели и не чувствовал немощи. А когда ушла сила — не заметил. «Ладно, скоро уедем,— подумал он, успокаивая себя,— сдам зверя, дождемся тепла и уедем. А там какая уж охота...». Однако вместо утешения от этой мысли ему стало совсем грустно. Душа опустела и заныла по дета ть спине. «Зато старуху ублажу,— мелькнула вдруг радостная надежда,— старуха будет довольна. Зверь-то крупный должно быть. След-то эвон какой. Сиди, сиди. Мы тя утром выкурим живо»,— ухмыльнулся он. Но ждать утра ему не пришлось.
Костер прогорел. Угли тускло тлели под седеющей пеленой пепла. Над тайгой взошла ледяная луна, обливая голубоватым светом сугробы и кедры. Старик поежился от холода. И в тот же момент Урча с громким лаем метнулась к густому ельнику. Старик, почувствовал недоброе, проворно схватил ружье.
— Чу? — сердито крикнул он.
В кустах можжевельника мелькнула тень, треснул сучок, и все стихло, кроме злобного лая собаки. Урча несколько раз обежала вокруг кустов, остановилась перед коряжистым, вывороченным из земли кедром, и, прыгая сразу на всех четырех лапах, продолжала кого-то облаивать. Старик в нерешительности потоптался на месте. Неясным страхом повеяло на него из заснеженного бурелома. Он поднял из снега сухую ветку можжевельника и сунул ее в тускнеющий жар. Ветка с треском вспыхнула, осветив темноту. Косматое пламя бросало на лес неровные, прыгающие тени. Они кружились под деревьями, скользили по стволам, бесшумно опускались на снег и пропадали. Старик осторожно шагнул вперед. То что увидел он в следующую секунду, заставило его вздрогнуть. На него из густой кроны в упор смотрели два жутких зеленоватых огонька. Старик поежился. Он не испугался. Не страшна для него была рысь. Просто ему не хотелось с ней связываться. Он вздрогнул от неожиданности и сразу же рассердился на то, что эта большая, не знающая жалости кошка, как вор, подкралась к нему.
— Кыш, шалая! — в сердцах крикнул он осипшим голосом.— Ишь глаза вылупила! Вот чесану дробью, будет морда, как у Ефима! Зеленые огоньки потухли. С веток свесилась борода снежной пыли. Большой темный ком бесшумно перескочил на развесистый сук и затаился. «Не хошь по добру уходить, хуже будет»,— рассердился старик, перезаряжая стволы картечью. Густые опушенные инеем ветки скрывали зверя. Но старик примерно чувствовал, где он и, закрыв стволами темное, проглядывающее сквозь серую навязь пятно, выстрелил наугад. Морозная тишина раскатилась над лесом гулким эхом. В ветвях кедрача что-то дернулось, забилось и медленно поползло вниз. Урча стремительно бросилась наподхват.
Когда дым от выстрела рассеялся, старик увидел перед собой повисшую на сучке тушу рыси. Хвост у рыси был недвижен, голова запрокинулась на бок, свет в глазах потух, но когти еще держались в сучке и рысь висела слегка, раскачиваясь из стороны в сторону.
«Добить надо»,— подумал старик и в тот же момент сквозь лай Урчи услышал тонкий звон тревожно бьющихся колокольчиков. В обмете метался другой зверь маленький, шустрый, за которым старик готов был идти хоть на край света. Моментально забыв обо всем, старик в два прыжка очутился возле обмета. В противоположной стороне от лаза, запутавшись в частой ячее, трепыхался соболь.
Старик проворно повалился на сеть, и схватил зверя руками. В тот же миг острая боль,точно каленым железом обожгла ему палец. Но старик не разжал руки. Еще сильнее стиснув кулак, он терпеливо свободной рукой нащупал аккуратную головку соболя и, изо всех сил сдавив ему уши, освободил искалеченный палец из острых соболиных зубов. Зверь уркнул и сразу же перестал биться. Старик Ц облизал окровавленную руку и, тяжело отдуваясь, поднял- У ся с земли. В глазах у него плыли большие радужные круги. В висках стучало. Дыхание тяжелым свистом вырывалось из груди. Но через все это уже хлестала большая, настоящая радость: добыча была в руках. Тяжелый, изнуряющий путь, которому казалось нет ни конца, ни края, бессонные ночи, полные смутных тревог, едкий дым костра, ледянящий мороз — все сразу очутилось позади. Об обратной дороге не хотелось думать. Зато так ясно увиделись в конце ее облученные паутиной морщинок, довольные, просветлевшие глаза старухи, удивленный взгляд Ефима и деньги, щедро отсчитанные его рукой.
Старик ощупал грудь соболя. Сердце зверька еще билось. Старик хотел задушить его, но почему-то не стал этого делать и подошел к костру, чтобы получше рассмотреть его еще живым. Снег возле костра был вымазан красным. Но старик не обратил на это внимания и подсел к огню. Он положил соболя на колено, подивился его недюжинным размерам, разгладил ему брюшко, потом повернул его спиной кверху и... обомлел. Начиная от шеи, вдоль всего хребта по спине зверька тянулся длинный извилистый шрам. Шерсти на шраме не было, выболевшее место выглядело голо и безобразно. Старик поперхнулся. Не веря своим глазам, он поднес соболя к самому лицу, но ничего от этого не изменилось. Шрам не пропал, не уменьшился, напротив он стал еще безобразнее. Ужасный след чьих-то когтей или клыков виднелся белесой неровной метиной. Шкурка такого зверя почти не имела ценности. Она стоила дешевле колонковой. Затраченный труд, надежды — все рухнуло разом. Старик почувствовал, как сугроб зашатался у него под ногами и, чтобы не упасть, сам опустился на снег. На лбу у него выступила холодная испарина. Ему вдруг показалось, что над ним кто-то зло подшутил, что его обворовали, что это вовсе не тот соболь, за которым он шел по тайге через бурелом и пожарище.
В груди у него все сжалось и затряслось колкой, невидимой дрожью, перед глазами поплыл сизый туман, из которого на свет неожиданно выглянул хитро улыбающийся Ефим, чьи-то зеленые глаза и какие-то незнакомые, хохочущие морды.
— Урча! — громко крикнул старик и сам испугался своего голоса.
— Урча! — снова позвал он и огляделся по сторонам. От кустов к обмету тянулась темная, красная полоса. На этот раз она почему-то сразу бросилась ему в глаза, властно привлекая к себе его внимание. Он сделал несколько торопливых шагов ей навстречу и чуть не наступил на Урчу. Положив голову на лапы, она лежала посреди большого розового пятна. Брюхо у нее было разорвано, кишки вывалились наружу. Неподалеку в стороне, уткнув морду в снег, валялась мертвая рысь. Старик остолбенел. Так вот что за красные пятна видел он у костра! Он, обезумев, в азарте ловил запутавшегося в обмете соболя, а истекающая кровью Урча дралась с недобитой им рысью? Холодный пот у него на лбу сменился горячей испариной. Лицо и грудь залило жаром. «Сам не добил тогда..,— с досадой подумал он и опустился перед собакой на колени.— Батюшки, сделалось что?».
Он неожиданно потерял всякий интерес к охоте и к своей добыче и, чувствуя перед собакой свою вину, в растерянности не знал, что говорить и что делать.
— А все ведь из-за него,— подумал он о соболе, и опять в голове у него поплыл тяжелый, словно дым от еловых лап, туман. Кедры закачались в глазах, пламя костра стало совсем желтым. Он вспомнил, как спотыкаясь шел по следу через тайгу,
почувствовал неутешимую горечь обиды и машинально разжал руки. Соболь комочком упал на снег.
— Урчушка, лада, бог с ними, со всеми..,— всхлипнул он, гладя собаку дрожащей рукой. Скупые жгучие слезы выкатились у него из глаз и растеклись по морщинам усталого лица тоненькими, как ниточки, ручейками.
Не помня себя, словно в полусне, он вложил кишки в теплое собачье нутро. Потом зашил рану суровой ниткой и присыпал шов горячим пеплом.
Затем, также механически, с отсутствующим взглядом, шевеля одними руками, он ободрал рысь, нарезал из нее мякоти и вместе со всеми своими пожитками уложил в мешок. Туда же посадил Урчу.
Ему нечего больше было делать в лесу. Но возвращаться домой тоже не хотелось. Опять вспомнил о старухе и снова заплакал. «Нешто я не добыл? Я добыл,— словно оправдываясь подумал он,— а соболишко попался весь драный... Кому же сдавать такого». На душе у него стало пусто, как в выгоревшем дупле. Посидев еще немного возле костра, он взвалил на плечи потяжелевшую ношу и встал на свой собственный след.
Над тайгой занималась заря. Надо было все начинать сначала. Рассказы об охоте Беляев, А.П.