Дядя Витя заболел. Доктор Курсанов внимательно осмотрел его горло и безапелляционно проговорил:
— Ангина. Лежать минимум два дня. Виктор Сергеевич вздохнул. — А как же вы без меня на косу пойдете? — Найдем дорогу,— успокоил его Зимовьев. — А назад? — И назад придем, не заблудимся. — Надо в море вех натыкать,— посоветовал Курсанов,— в темноте легче будет протоку искать.
Зимовьев засмеялся.
— Ну что вы, доктор! К чему такая кустарщина? По компасу вернемся! Я, знаете, с этой штукой никогда не расстаюсь! Надежнейший помощник! — уверенно проговорил он и достал из кармана блестящую коробочку с визиром, похожим на прицел винтовки. Мещерский тоже встал на сторону техники.
— Конечно, по компасу придем! — поддержал его Зимовьев.— Неужто с вехами возиться?! Посрамленный Курсанов почесал затылок.
— Ну что ж, по компасу, так по компасу,— нехотя согласился он.
Мы стали собираться на вечернюю зарю.
Солнце давно уже перевалило за полдень и сейчас висело над горизонтом тусклым и красным пятном, словно раскаленный пятак. Стоял полный штиль. Вода блестела как лед. Хотелось разбежаться и прокатиться по ее зеркальной, гладкой поверхности. В синей дали моря неподвижно белели паруса рыбачьих баркасов. Мы пришли на косу, залезли в свои сидки и почти тотчас же начали стрельбу. Над косой не переставая попарно и небольшими табунками летали утки. Повыше кряковые, краснобаши, над самой водой с треском и свистом проносились чирки. Они налетали и справа и слева. Мы едва успевали поворачиваться, стреляли на вскидку и часто мазали.
В азарте охоты не заметили как наступили сумерки. Небо посинело, вспыхнули звезды, заря угасла и сразу наступила ночь. Темны ночи на юге. Но над морем они кажутся особенно непроглядными и мглистыми. Небо черно, вода еще чернее, попробуй разгляди что-нибудь под ногами.
— Давай домой! — громко прокричал Мещерский.
Я перекинул через плечо убитых уток и побрел к нему навстречу.
Когда собрались все, Зимовьев достал «надежнейшего помощника» и стал определять направление. Стрелка компаса долго дрожала и вертелась, но наконец замерла. Зимовьев установил визир. Фосфорная мушка нацелилась в темноту.
— Все ясно! — пробасил Зимовьев.— Идти надо туда.— И он махнул рукой в сторону невидимого берега. Возражений не последовало. Подтянув повыше сапоги, мы тронулись в указанном направлении. Звезды колыхались на черных волнах от наших шагов- Со стороны камышей тянуло туманом. Мы шли до тех пор, пока не уткнулись в какой-то голый песчаный остров. Таких островов возле нашей протоки не было.
— Ну что там компас показывает? — не удержался от вопроса Курсанов. Зимовьев взглянул на стрелку.
— Все точно! — ответил он. — Ничего себе! — вырвалось у Курсанова. — А где наша протока? — Где-нибудь тут, рядом. Мы разбрелись вдоль острова. — Эге-ге-ге! — полетело над морем. — Ого-го-го! — неслось в ответ. Перекличка была не лишней, потеряться в ночи — пара пустяков. — До-о-ктор! Нашел протоку? — Какая к черту протока! Тут ямы какие-то! — Эге! Вот протока!
Мы поспешили на голос Мещерского. Узкая и заросшая камышом протока показалась нам именно той, которую мы искали. Поднялись по ней метров на сто. Вдруг я оступился и по пояс влетел в бочажину. Курсанов подхватил меня под руку, вытащил в камыши и, присмотревшись к кустам, решительно проговорил: — Не сюда забрели!
Подошел Зимовьев, повертел в руках компас и неохотно согласился:
— Кажется, действительно немного взяли вправо, надо назад.
Пошли назад. По пути обследовали каждый залив. Часа через полтора снова остановились на совет.
— Черт ее знает, где эта протока,— вздохнул Зимовьев,— может нам наоборот, влево идти следовало?
Курсанов сложил руки рупором и что было сил закричал:
— Дя-дя Ви-тя! Ого-го-го!
Над водой покатилось раскатистое эхо. Курсанов крикнул еще несколько раз, вскинул ружье и дал дуплет. Минут через пять где-то далеко в стороне прозвучал ответный выстрел.
— Там! — обрадовались мы. — Давай еще разок громыхнем,— предложил я. Курсанов снова выстрелил. В темноте долго ничего не было слышно, потом ответили сразу из двух мест. — Этого еще недоставало!—пробурчал Мещерский.— Кто там старается? — Рыбаки, наверное... — Что же делать будем? — Пойдемте обратно,— посоветовал я.
Молча, один за другим пошли к песчаному острову. Шли долго. Но когда заметили светловатое пятно песка, на душе немного стало легче. Да и как не обрадоваться? Хоть какой-нибудь ориентир отыскался в этой кромешной темноте. Хотелось вылезти на берег, развести костер, обогреться. Курсанов посмотрел на часы.
— Четыре часа бродим,— ни к кому не обращаясь проговорил он.
— Давайте дичь оставим здесь,— предложил Мещерский.— Утром приедем на лодке и заберем.
Ему никто не ответил. Но предложение было принято. Молча сложили гусей и уток на самом высоком месте и забросали их песком. Две утки Курсанов, однако, прихватил с собой и подвесил их на пояс. После этого пошли вдоль правого берега. Остров был длинным и узким, как мол, и совершенно голым, словно куриное яйцо, на нем не росла даже трава.
Сразу же за островом начались камыши. Камыш — протока, камыш — протока, и так без конца.
Мы осматривали каждый проливчик, каждый рукав и залив. Поднимались по протокам вверх, кричали, стреляли. Но нам никто не отвечал. Между тем восток замерцал тусклым, белесым светом. Наступал рассвет.
На одном из островов Курсанов нашел развесистый куст ракиты, выбрался из воды и сел под куст.
— Нечего зря воду мутить! — сердито сказал он. - Надо дождаться утра.
Зимовьев устало опустился на песок возле него. Я и Мещерский последовали его примеру.
На островке валялись сухие ветки и два сломанных весла. Развели костер. Пахнуло дымом. Стало светло; и тепло. Настроение приподнялось.
У Курсанова в рюкзаке очень кстати нашлись два бутерброда. Он разделил их на четыре части, но снова убрал обратно в рюкзак и заставил нас щипать уток. У него; нашлась и соль и пара луковиц, но он не дал их нам даже понюхать до того, как утиные тушки не превратились в обжаренные куски мяса.
Трапеза наша была короткой. Пробродив всю ночь в поисках лагеря, мы все здорово устали и теперь, после столь запоздалого ужина, нестерпимо захотели спать. Мы нарвали по большой охапке камыша, сложили в костер остатки хвороста, и, прижимаясь друг к другу, улеглись возле огня. Перед утром неожиданно похолодало. Камыши припудрило инеем. У островков воду затянуло тоненькой пленкой льда. Взошло солнце. В глаза ударил яркий свет. Я проснулся и увидел Курсанова. Он стоял возле куста, пристально вглядываясь куда-то вдаль. Я посмотрел туда же: у самого горизонта тоненькой седой струйкой вертикально вверх поднимался дым. — Дядя Витя обозначился! — усмехнулся Курсанов. — Так далеко?! — не поверил я. — А ты что думал, всю ночь ходили. Послал же господь этот компас на мою шею.
В лагерь мы вернулись часа через три. Виктор Сергеевич встретил нас на полдороге. Всю ночь он не спал. Голос у него был осипший, взгляд усталый, взволнованный.
— Где вас нелегкая носила? — сердито проговорил он, но, увидев наши понурые лица, тотчас же смягчился: — Ну, слава богу, что хрть все целы! Как же вы заблудились-то?
Мы осматривали каждый проливчик, каждый рукав и залив. Поднимались по протокам вверх, кричали, стреляли. Но нам никто не отвечал. Между тем восток замерцал тусклым, белесым светом. Наступал рассвет.
На одном из островов Курсанов нашел развесистый куст ракиты, выбрался из воды и сел под куст.
— Нечего зря воду мутить!—сердито сказал он.-^ Надо дождаться утра.
Зимовьев устало опустился на песок возле него. Я и Мещерский последовали его примеру.
На островке валялись сухие ветки и два сломанных весла. Развели костер. Пахнуло дымом. Стало светло; и тепло. Настроение приподнялось.
У Курсанова в рюкзаке очень кстати нашлись два бутерброда. Он разделил их на четыре части, но снова убрал обратно в рюкзак и заставил нас щипать уток. У него; нашлась и соль и пара луковиц, но он не дал их нам даже понюхать до того, как утиные тушки не превратились в обжаренные куски мяса.
Трапеза наша была короткой. Пробродив всю ночь в поисках лагеря, мы все здорово устали и теперь, после столь запоздалого ужина, нестерпимо захотели спать. Мы нарвали по большой охапке камыша, сложили в костер остатки хвороста, и, прижимаясь друг к другу, улеглись возле огня. Перед утром неожиданно похолодало. Камыши припудрило инеем. У островков воду затянуло тоненькой пленкой льда. Взошло солнце. В глаза ударил яркий свет. Я проснулся и увидел Курсанова. Он стоял возле куста, пристально вглядываясь куда-то вдаль. Я посмотрел туда же: у самого горизонта тоненькой седой струйкой вертикально вверх поднимался дым. — Дядя Витя обозначился! — усмехнулся Курсанов.
— Так далеко?! — не поверил я. — А ты что думал, всю ночь ходили. Послал же господь этот компас на мою шею.
В лагерь мы вернулись часа через три. Виктор Сергеевич встретил нас на полдороге. Всю ночь он не спал. Голос у него был осипший, взгляд усталый, взволнованный.
— Где вас нелегкая носила? — сердито проговорил он, но, увидев наши понурые лица, тотчас же смягчился: — Ну, слава богу, что хрть все целы! Как же вы заблудились-то?
Курсанов в ответ махнул рукой в сторону Зимовьева и Мещерского:
— Спрашивай у них.
Зимовьев пожал плечами и поморщился.
— Кто его знает, как это получилось. Вроде шли все время правильно,— недоуменно проговорил он и тут же решил: — Надо будет еще разок пройтись этим маршрутом.
— Непременно надо,— усмехнулся Курсанов, и в тот же день у выхода из нашей протоки, метров на триста вглубь моря, набил жердей.
На крайнюю самую высокую из них он повесил фонарь и заправил его керосином. С тех пор мы спокойно стали уходить из лагеря на все четыре стороны.
НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Сегодня
к нам снова приехал Гаспар. Он привез нам в подарок двух сазанов и
большущего черного, как обгорелое бревно, сома. Наши все ушли на косу. Я
дежурю по лагерю. Ужин уже готов, теперь мне надо дождаться десяти
часов, чтобы зажечь фонарь на крайней вехе. После неудачного возвращения
по компасу Курсанов вменил это в обязанность всем дежурным.
Время течет медленно, мы лежим с Гаспаром у костра и слушаем, что делается вокруг нас.
В
камышах то тут, то там раздаются голоса ночных птиц, воет шакал. Я
смотрю в ночное небо. Как бескрайни его просторы! Сколько в нем
мерцающих огоньков! Гаспар посасывает трубочку и от нечего делать
шевелит палкой горящие головешки в костре. Головешки от этого
потрескивают и высыпают в темноту снопы золотистых, как звездочки, искр.
Волна ласково плещется у берега. Вдруг из тумана слышится долгий
раскатистый звук, очень похожий на ржание молодого жеребенка. Я знаю,
так кричит какая-то болотная птица, но все-таки спрашиваю:
— Кто это, Гаспар? — Как кто? Каралат,— одобрительно кивает головой рыбак,— значит живы они еще, хорошо. — Какой Каралат, кто они? — не понимаю я. — Неужели не знаешь? — Честное слово, нет, расскажи.
Но старик начинает ворчать.
— Ой, длинная эта история, потом расскажу.
Голос его звучал тихо, плавно, с красивым акцентом. Я люблю слушать Гаспара и не отстаю.
— Гаспар, миленький, ну расскажи сейчас. Я чайку заварю, выпьем по кружечке...
Гаспар молчит, потом медленно начинает рассказывать.
—
Жил когда-то в степи пастух. Звали его Хадыр. Был он беден, имел коня
да юрту. Он жил на этом берегу, а на том — жила дочь богатого хана
Зейнаб. Хадыр и Зейааб любили друг друга. Но разве мог пастух жениться
на дочери хана? Голову ему бы оторвали за это. Ва! Вот они и
встречались потихоньку. Как стемнеет, Зейнаб выходила на берег и
разжигала у воды маленький костер.
Хадыр садился на коня и плыл к ней. Хороший конь у него был. Цха! Каралат. Сильный, быстрый как джейран.
Долго ли так дело шло, коротко ли, только узнал обо всем этом хан.
Рассердился.
И велел построить на реке плот. Ночью, когда Зейнаб разожгла на берегу
костер, ханские слуги схватили ее, а костер перенесли на плот и пустили
плот по реке.
Плывет Хадыр на огонек. Спешит к берегу Каралат, а
дна все нет и нет. Последние силы напрягает скакун, и вот уже близок
огонь, но тут дунул ветер и погасил костер.
Пропали джигит и конь.
Люди
долго искали их, но так и не нашли. В степи искали, перегородили реку
сетями и караулили, не выплывут ли тела, да все без толку.
И
решили тогда все: значит не утонули они. К тому же скоро по ночам,
особенно в тумане, стали слышаться над рекой такие крики, как ты сегодня
слышал.
Прислушаешься к ним, будто конь ржет, люди по голосу узнали Каралата. А потом, говорят, однажды даже видели Хадыра и коня.
Они
из воды вышли и понеслись. Скачут по берегу и все ищут чего-то, ищут, а
если где костер увидят, то обязательно у огня промчатся.
Много лет с тех пор прошло, но люди о них помнят, не забыли их, потому что погибли они из-за любви.
У нас даже село такое есть Каралат. Были вы там. Помнишь? Это в честь коня прадеды наши его так назвали. Вот какая была история!
Гаспар
умолк и закрыл глаза, словно задремал. А мне почему-то сразу грустно
стало. К людям потянуло. Двадцать дней уже живем мы робинзонами. Надоела
гусятина. Осточертела кашкалда. На всю жизнь, кажется, получил я
отвращение к осетрине. И на охоту уже не тянет. У нас теперь каждый день
споры: кому дежурным оставаться... Мне вчера чернотроп приснился. То ли
дело у нас в лесах сейчас! Листья облетели, шуршат под ногами. В
морозном воздухе гончие за версту слышны.
— Гаспар,— тормошу я
рыбака,— почему так бывает? Сидишь вот, иногда, дома, делаешь
что-нибудь, а в глазах сугробы искрятся, дымка морозная маревом
дрожит, в ушах пересвист синиц отдается. Вспомню, как елки под снегом
прячутся, в носу защекочет, словно морозного ветра хлебнул. И до того в
лес захочется — хоть караул кричи! Брошу все. Лыжи на плечи — и за
город. Придешь в лес, каждую березу погладить рад. А час побродишь,
угоришь от мороза и уже другие мысли в голову лезут. К теплу потянет, к
свету. Почему так, Гаспар?
Гаспар вздыхает, раскуривает трубку и говорит:
—
Душа у тебя беспокойная. Бродяга ты! И я тоже бродяга. Дома сижу — к
воде тянет. В море приду — в деревню хочу. Не любим мы на одном месте
сидеть. Волка ноги кормят.
— Вот и мне удрать отсюда захотелось,— честно признался я. Гаспар качает головой. —
Не время сейчас уезжать. Скоро моряна (Моряна — ветер с моря) начнется!
Птица, рыба кишмя кишеть будут. Думаешь я сюда зря приехал? — Моряна? — удивился я. — А ты откуда знаешь? — В сельсовете говорили,— многозначительно поднял палец вверх Гаспар, встал и пошел за хворостом. Я тоже встал. Пора было зажигать Курсановский «маяк».
Волга тихо несла свои воды в Каспий. Спокойные, тяжелые, словно масленые, катились волны одна за другой.
навстречу
ночи. Не оставляя следа, они уходили все дальше и дальше вперед и
где-то таяли там в темноте. Я вспомнил слова Гаспара и усмехнулся.
— Ну и что ж, что бродяга! Разве плохое это занятие: бродить по земле?!